Мул за стеной
соломою шуршит.
В дверях сарая
звездный полог зыбкий.
Над темным
склоном среброликий щит,
Кузнечики
настраивают скрипки.
Нет, не уснуть!
Охапка камыша
Спине
натруженной сегодня не отрада:
На лунный зов
откликнулась душа,
Встает былое –
горькая услада.
Луна над
Петербургской стороной,
Средь мостовой
мерцают рельсы конки,
Крыльцо на
столбиках повито тишиной,
Над флигелем
темнеет желоб тонкий.
Так любо встать,
слегка толкнуть окно
И спрыгнуть в
садик на сырую грядку,
Толкнуться к
дворнику, – старик храпит давно, –
Чтоб выпустил за
гривенную взятку...
Крестовский
мост... Звенит условный свист.
У черных свай,
где рябь дрожит неверно,
На лодке ждет приятель-реалист.
Скрипят
уключины, и весла плещут мерно.
В опаловой,
молочно-сизой мгле
Плывут к Елагину
в молчанье белой ночи.
Деревья-призраки
толпятся по земле,
Вдали над
Стрелкою зарницы все короче...
А утром, щуря
сонные глаза,
Пьет кротко чай.
В окно плывет прохлада.
Мать спрашивает:
«Спал ли, егоза?»
О прошлое!
Бессмертная баллада...
……………………………………….
Потом война. В
июльский день закат
Над крышей белой
дачи рдел сурово.
Пришел с газетою
покойный старший брат,
Встал у стола...
Не мог сказать ни слова.
Вся юность там –
в окопах и в полях.
Варшава,
Ломжа... Грохот отступленья.
Усталость,
раны... Темный бунт папах.
Развал в
столице... Подлость и смятенье.
И снова годы,
мутные, как дым...
Один из тысячи –
в огне гражданской свалки,
Прошел Кубань, и
Перекоп, и Крым...
За палубою
скрылся берег валкий.
Как давний сон,
и мать, и брат, и дом.
Он сжился.
Терпит. Так судьбе угодно.
В чужой земле он
отдает в наем
Лишь пару рук, –
душа его свободна...
<1928>