Проходят
дни... В аллее свет и тень,
Под
липами лениво пляшут блики.
Тяжелый
жернов, вдвинутый на пень,
Оброс
вокруг усами ежевики...
В
конце аллеи севший на бок склеп:
За
ржавой грудью выгнутой решетки
Портрет
врача, венок, истлевший креп,
И
глаз лампадки, розовый и кроткий.
Кричит
петух. В колодезной бадье
Полощутся
лохматые утята.
Сквозь
сеть малины промелькнул в ладье
Старик-кузнец,
отчаливший куда-то.
Перед
крыльцом понурый пегий конь,
В
тележке куль: мука – одежда – птица...
Раскрыла
двери смуглая ладонь,
И
вышла докторша и новая жилица.
Опять
на Запад, к новым берегам, –
Напрасно
та всю ночь ее молила
Остаться
здесь, где кров и птичий гам,
Поля
и труд, и гладь речного ила...
Нельзя!
На Запад! Где-то там отец,
Она
его напрасно ищет с мая...
Ее
знакомый, виленский купец,
Видал
его в Дармштадте у трамвая...
Возница
влез на козлы и молчит.
Уходит
гостья в дом обнять ребенка,
Вернулась,
села, – мягкий гул копыт,
И вот
опять в кустах нырнула лошаденка...
Опять
одна... Веранда спит в лучах.
В
окне играет мирно с нянькой Лиза.
Собака
спит на старых кирпичах,
И
тмин висит у пыльного карниза.
Пошла
полоть в дремучий огород,
За
ней гурьбой вихлястые утята...
Но
труд постыл, – и снова от ворот
Идет
в поля на зов реки косматой.
Слетелись
галки к отмели косой.
За
Вилией штыки на солнце блещут...
Хлеба
под ветром льются полосой,
И
волосы из-под платка трепещут.
Вдали
у бора снова цепь телег:
Скрипят-ползут
печальным длинным рядом.
Безудержный,
мятущийся набег
Из
русского бушующего ада.
Она
стоит и смотрит: не понять!..
Тучнеет
хлеб в томлении ленивом,
Синеет
даль. Стрижей веселых рать
Влетает
в гнезда под речным обрывом.
У
отмели – сырая колея.
Ребята
плещутся. Щенок за уткой мчится...
Шумит,
поет и плещет Вилия,
Качается
прибрежная пшеница.