На
резной берлинской этажерке
У
окна чужих сокровищ ряд:
Сладкий
гном в фарфоровой пещерке,
Экипаж
с семейством поросят,
Мопс
из ваты... Помесь льва с барашком
В
золотой фаянсовой траве,
Бонбоньерка
в виде дамской ляжки
И
Валькирия с копилкой в голове...
Скучно
русской глиняной игрушке
На
салфетке вязаной торчать:
Справа
две булавочных подушки,
Слева
козлоногая печать.
Тишина.
Часы солидно дышат,
На
стене поблекшие рога.
За
стеклом ребром взбегает крыша.
Чахлый
снег и фонарей дуга.
У
окна застыл чудак в тужурке.
Проплывает
прошлое, как миф:
Май
– Ромны – галдеж хохлушек юрких,
В
гуще свиток пестротканый лиф...
Вдоль
стекла ползут бессильно хлопья,
И
миражи тают и плывут:
Лес
оглобель поднял к солнцу копья,
Гам,
волы, беспечный праздный люд.
Здесь
– копною серые макитры,
Там
– ободья желтые в пыли.
За
рекой курганы, словно митры,
Над
зеленой степью спят вдали.
Выступают
гуси вдоль дороги
Белою
горластой полосой...
И
дитя у хаты на пороге,
И
барвинок, сбрызнутый росой...
Обернулся...
Газ, рога, обои.
Взял
игрушку милую в ладонь:
Хвост
отбит, свисток шипит и воет, –
Все,
что спас он в злые дни погонь.
Ночь
гудит. Часы кряхтят лениво.
Сотни
лет прошли над головой...
Не
она ль, блестя в стекле поливой,
Там
в окне стояла над Невой?