Он был из тех, в ком
правда малых истин
И веденье законов
естества
В сердцах не угашают
созерцанья
Творца миров во всех его
делах.
Сквозь тонкую завесу
числ и формул
Он Бога выносил лицом
к лицу,
Как все первоучители
науки:
Пастер и Дарвин,
Ньютон и Паскаль.
Его я видел
изможденным, в кресле,
С дрожащими руками и
лицом
Такой прозрачности,
что он светился
В молочном нимбе лунной
седины.
Обонпол слов
таинственно мерцали
Водяные литовские
глаза,
Навеки затаившие
сиянья
Туманностей и звездных
Галактей.
В речах его улавливало
ухо
Такую бережность к
чужим словам,
Ко всем явленьям
преходящей жизни,
Что умиление сжимало
грудь.
Таким он был, когда на
Красной Пресне,
В стенах Обсерватории
– один
Своей науки
неприкосновенность
Он защищал от тех и от
других.
Правительство,
бездарное и злое,
Как все правительства,
прогнало прочь
Ее зиждителя и
воспретило
Творцу творить,
ученому учить.
Российская усобица
застигла
Его в глухом
прибрежном городке,
Где он искал
безоблачного неба
Ясней, южней и
звездней, чем в Москве.
Была война, был
террор, мор и голод...
Кому был нужен старый
звездочет?
Как объяснить уездному
завпроду
Его права на пищевой
паек?
Тому, кто первый впряг
в работу солнце,
Кто новым звездам
вычислил пути...
По пуду за вселенную,
товарищ!..
Даешь жиры астроному в
паек?
Высокая комедия науки
В руках невежд,
армейцев и дельцов...
Разбитым и измученным
на север
Уехал он, чтоб дома
умереть.
И радостною грустью
защемила
Сердца его любивших –
весть о том,
Что он вернулся в
звездную отчизну
От тесных дней, от
душных дел земли.
10 ноября 1925
Коктебель