I
Его отец был гордый,
умный
Старик. Вполне аристократ,
Любивший образ жизни
шумный
И дрессированных солдат.
Любивший роскошь и
почет,
Игру ума и блеск острот,
Искусство, знанье и
свободу,
Но не дававший их
народу.
Его считали атеистом,
Но атеистом не был он:
Философ, скептик и
масон,
Он был, скорей всего,
деистом.
Поклонник знанья и
манер, –
Его оракул был Вольтер.
II
Он жизнь свою окончил
крахом,
Подобно многим из людей,
И разлетелись, стали
прахом
Обломки царственных
затей.
Необычайные явленья,
Отца согнавшие во гроб,
Ребенка слабого рожденье
Сопровождали. Гороскоп
Руссо с Вольтером
составляли,
Им Кант немного помогал,
И Шиллер гимн ему
слагал,
И сказку первую (едва ли
Ее тогда он понимал)
Ему сам Гете рассказал.
III
Та сказка «Фауст». Так в
начале
Его великую судьбу
Явленья эти предвещали,
Но предвещали и борьбу.
И в самый миг его
рожденья
Сиявший золотом дворец,
Где умирал его отец,
Объяло пламя разрушенья.
И знамя красное свободы
Подняв высоко над
толпой,
Порабощенные народы
Туда ворвались. Их
толпой
Был унесен ребенок-сын
В водоворот людских
пучин.
IV
Его судьбой толпа
играла,
И Революция сама
Его кормилицею стала.
И грудью собственной она
Ребенка чуждого
вскормила;
И эта пламенная грудь
Его согрела, возродила
И сил дала на трудный
путь.
Она, как мать, его
ласкала
С безумной нежностью в
очах,
Его качала на руках
И Марсельезу напевала.
И колыбельной песнью был
Ему тот гимн народных
сил.
V
Но скоро был наставник
новый
Ему судьбой капризной
дан.
Солдат упрямый и
суровый,
Матреубийца и тиран,
Сын Революции Великой,
Умевший твердо управлять
Народной массой
полудикой
И буйным силам выход
дать.
И легковерные народы
Сдержав железною уздой,
Он успокоил их войной
И бедным призраком
свободы.
Свою же собственную мать
Велел подальше он
убрать.
VI
Он был его молочным
братом
И сам судьбу его решил:
«Ребенок должен быть
солдатом»,
И тот, едва еще ходил,
Как приступил он к
воспитанью:
Велел команду исполнять
И обучал маршированью.
Ребенка стала занимать
Такая жизнь. Его игрушки
В то время были барабан,
Труба, знамена разных
стран
И каски, ружья, сабли,
пушки.
Он, как мы все, – ни
дать ни взять –
Любил в солдатики
играть.
VII
……………………………………
(Еще не написана. Но по общему
смыслу необходима).
VIII
Он рос и общее вниманье
К себе невольно
привлекал,
Хотя не раз в
негодованье
Почтенных старцев повергал
Своими играми, скачками,
Своим отсутствием манер
И неуместными словами.
Они в нем видели пример
Дурного тона и влиянья.
Сам дядька был с ним
очень строг,
Его наказывал, чем мог,
И шло так дело
воспитанья
(Не знаю, в пользу иль
во вред)
Вплоть до четырнадцати
лет.
IX
Уж раньше дядьки эти,
или
Душеприказчики отца
Его покойного, решили,
Что это длится без
конца,
Что им – опекунам
присяжным –
Пора к рукам его
прибрать
И, приступив к реформам
важным,
Решили дядьке отказать.
Тут инцидент один случился:
Он отказался уходить.
Пришлося силой удалить:
Ушел, потом опять
явился,
Прогнали снова, и тогда
Исчез он вновь и
навсегда.
X
Итак, в системе
воспитанья
Произошел переворот.
Теперь иные истязанья
Ему готовились. И вот,
Чтоб толковать о
перемене
И обсудить вполне
предмет,
Опекуны собрали в Вене
Педагогический совет.
И там пришли они к
решенью,
Что все влиянья прежних
лет
Приносят наибольший вред
И подлежат искорененью.
Ввиду чего был отдан он
В один закрытый пансион.
<XI>
И он широкими глазами
На мир испуганно глядел,
А мир, повитый облаками,
В осенних сумерках
синел.
«И было время, час
девятый».
Все тихо было. И сквозь
сон
Лишь бред Италии
распятой
Во мгле унылой слышал
он.
Да чьи-то слышались
рыданья
У одинокого креста,
Где умирали красота
И мысль, и слово, и
сознанье.
И в этот страшный
крестный час
Сверкнул огонь – и вдруг
угас...
<XII. О
БАЙРОНЕ>
Он создан был из тьмы и
света,
Великим гневом потрясен,
Как раскаленная комета
В стране туманов
вспыхнул он.
Погрязших в будничных
заботах
Он испугал, он ослепил –
И вдруг угас в гнилых
болотах
Восставшей Греции. Он
был
Одним могучим
воплощеньем
Протеста личности.
<XIII>
У слова две великих силы
–
Негодование и смех.
Они разят, как меч
Атиллы,
Разврат и пошлость, зло
и грех.
И если гневу как помеха
Сам стих послужит, может
быть,
То против буйной силы
смеха
Ничто не сможет
защитить.
Когда огнем негодованья
Искоренить живой порок
Не может пламенный
пророк,
То в буйном вихре
ликованья
Приходит песня к ним – и
он
Навеки смехом заклеймен.
<XIV>
И в этих песнях, где
звучали
И желчный хохот, полный
слез,
И бодрый гимн, и стон
печали,
И недосказанный вопрос,
Для юной мысли мир
прекрасный
Разверзся в ярком блеске
звезд
И в ней зажег еще
неясный,
Еще не сознанный
протест.
И как сквозь дымку
покрывала
Пред взглядом умственных
очей,
В сияньи радостных лучей
Виденье той пред ним
вставало,
Кого он в юности считал
За свой бессмертный
идеал.
<XV>
Тот образ, смутный и
неясный
Его любовью первой был.
И чары юности прекрасной
Ему он свято посвятил.
Он слил в нем лучшее,
что стало
Его природой: ум отца,
Революцьонное начало,
Листы лаврового венца
И бесконечные походы,
И шепот дальней старины,
И философию, и сны –
Все в чистом образе
свободы
Он мыслью творческою
слил
И первой страстью
полюбил.
<XVI>
И стал он юношей. И
стали
Бродить в нем признаки
весны,
Но перемен не замечали
В нем лишь одни опекуны.
Они совсем не замечали
Что сквозь цензурные
тиски
Уж мысли новые сверкали,
Что стали ветхи и узки
На муже детские одежды,
Что из-под временных
заплат
Живые мускулы глядят,
И все лелеяли надежды,
Что целый век и весь
народ
Ребенком в землю и
сойдет...
<XVII>
Да! Много вас –
компрачикосов
Свободной мысли. Сколько
зла,
Каких пороков и вопросов
В нем эта жизнь не
родила.
В какие цепи вы сковали,
Какими пытками терзали
Его вы мысль. И, может
быть,
Источник жизни замутить
Вам удалось. Хотя
казалось,
Что он окончил как герой
С врагом своим неравный
бой,
Но только в старости
сказалась
Та ломка и та трата сил,
С которой вас он
победил.
<XVIII>
То было радостное время,
Когда в Европе молодой
Идеалистов юных племя
Явилось шумною толпой.
Ничто им трудным не
казалось.
Их мысль, как пряди их
волос,
Победоносно развивалась.
На каждый заданный
вопрос
Они ответ найти желали
Не в небесах, а на
земле.
В аудитории Мишле
В немом восторге
замирали.
И шум победный их знамен
Уже звучал со всех
сторон.
<XIX>
В Collège de France лились потоки
Горячих мыслей. На земле
Явились новые пророки:
Кине, Мицкевич и Мишле.
И всех племен и всех
наречий
В Париж стекалась
молодежь
Послушать огненные речи.
Ее охватывала дрожь
При чудном имени
«Свобода» –
И зрела в недрах городов
Дружина будущих бойцов,
«Освободителей народа».
То было время (странно
это),
Когда Германия слыла
Страной безвольного
Гамлета,
В ней философия цвела,
А не наука истребленья.
В ней был поэт и не
один;
В то время центром
просвещенья
Был скромный Веймар – не
Берлин.
<ХХ>
К ногам возлюбленной
Свободы
Все силы духа он
сложил...
Он для нее трудился
годы,
Страдал, боролся и
любил.
Но, как Иаков у Лавана,
Опекунами сделан он
Был жертвой наглого
обмана:
Когда он, счастьем
упоен,
Сорвал с невесты
покрывала...
Мечты рассеялись как дым
–
То не Свобода перед ним,
А Конституция стояла...
Любовь, мечты, труд
стольких лет
Все был один наивный
бред.
<XXI>
Плоды фантазии прекрасной,
Порывы юношеских грез!
Вас вихрь холодный и
ненастный
Сломил, развеял и унес.
Так вслед за сломанною
розой
Уходит робкая весна,
Когда пустой и мутной
прозой
Обдаст житейская волна.
И иногда потом –
случайно
Средь «трезвых» мыслей и
идей
Мелькнут виденья прежних
дней –
Мелькнут и прочь уходят
тайно,
Как трепет жизни
молодой,
Как тихий звук во тьме
ночной...
<XXII>
Под белой тканью
покрывала
Она, сокрыта от людей,
В Египте некогда стояла
И «Тайна» было имя ей.
В Элладе в виде человека
Она изваяна была.
И глыба камня ожила
В объятьях пламенного
грека.
И пал он ниц пред ней –
святой
Обожествленной
«Красотой».
Израиль тоже в дни иные
Ее прихода ожидал
На землю в образе
«Мессии».
Железный Рим
отождествлял
Все то, что сделал он
когда-то
В единой творческой
мечте.
Другие верят, что
распята,
Она страдала на кресте.
Со взглядом, полным
детской ласки,
Суровый рыцарь едет
вдаль
Святой отыскивать
Грааль.
Она же спит в немецкой
сказке,
Спит много лет и только
ждет,
Когда возлюбленный
придет.
Так, в вечной смене
расстояний,
Эпох и наций, человек
Давал ей тысячи названий
И новых форм. Но прошлый
век
Ее любовно звал
«Наукой».
<XXIII>
…………………………………..
…………………………………..
Теперь он стар. Уж скоро
минет
Ему сто лет и он умрет.
И жизнь на поле мира
двинет
Ряд новых мыслей и
забот.
Но он все грезит, как
когда-то,
В период веры молодой.
Так схож печальный блеск
заката
С победной утренней
зарей.
<Декабрь 1898 – Август 1901
Москва, Вальдемоза>