* * *
ты возмущенная покинула меня,
смотрел я долго вслед, свои слова
кляня,
и вспомнил гобелен «Охота на
оленей».
Мне серна вспомнилась на этом
гобелене, –
насторожившись вся и рожки наклоня,
она несется вскачь, сердитых псов
дразня,
бросаясь в озеро, чтоб скрыться в
белой пене.
За ней вослед толпа охотников лихих,
их перья длинные, живые позы их,
изгиб причудливый охотничьего рога…
Так убегала ты, дрожа передо мной,
насторожившись вся и потупляясь
строго,
и потонула вдруг средь пены
кружевной.
Вечерний свет ласкает гобелены,
среди теней рождая строй теней,
и так, пока не засветят огней,
таинственно живут и дышат стены;
здесь ангелы, и девы, и сирены,
и звезд венцы, и чашечки лилей,
ветвей сплетенья и простор полей –
один узор во власти вечной смены!
Лишь полусумрак разольет вокруг
капризные оттенки меланхолий,
легко целуя лепестки магнолий,
гася в коврах, как в пепле, каждый
звук.
Раздвинутся, живут и дышат стены…
Вечерний свет ласкает гобелены!
Дыханьем мертвым комнатной весны
мой зимний дух капризно отуманен,
косым сияньем розовой луны
здесь даже воздух бледный нарумянен,
расшитые, искусственные сны,
ваш пестрый мир для сердца
сладко-странен;
мне не уйти из шелковой страны –
мой дух мечтой несбыточною ранен.
В гостиной нежась царствует Весна,
светясь, цветут и дышат абажуры,
порхают попугаи и амуры,
пока снежинки пляшут у окна…
И, словно ласки ароматной ванны,
Весны улыбки здесь благоуханны.
Как облачный, беззвездный небосклон,
и где лазурью выплаканы очи,
в предчувствии однообразья ночи
подернут тенью матовой плафон,
и каждый миг – скользя со всех
сторон,
она длиннее, а мечта короче,
и взмахи черных крыльев все жесточе
там, у пугливо-меркнущих окон.
Уж в залах дышит влажный сумрак
леса,
ночных теней тяжелая завеса
развиться не успела до конца,
но каждый миг все дышишь тяжелей ты,
вот умер день, над ложем мертвеца
заплакали тоски вечерней флейты.
Как мудро-изощренная идея,
Вы не цветок и вместе с тем цветок;
и клонит каждый вздох, как ветерок,
Вас, зыбкая принцесса, Орхидея;
цветок могил, бессильно холодея,
чьи губы лепестками ты облек?
Но ты живешь на миг, чуть язычок
кровавых ран лизнет, как жало змея.
Ты – как в семье пернатых попугай,
изысканный цветок, вдруг ставший
зверем!
молясь тебе, мы, содрогаясь, верим
в чудовищный и странно-новый рай,
рай красоты и страсти изощренной,
мир бесконечно-недоговоренный.
Роняя бисер, бьют двенадцать раз
часы, и ты к нам сходишь с гобелена,
свободная от мертвенного плена
тончайших линий, сходишь лишь на
час;
улыбка бледных губ, угасших глаз,
и я опять готов склонить колена,
и вздох духов и этих кружев пена –
о красоте исчезнувшей рассказ.
Когда же вдруг, поверив наважденью,
я протяну объятья провиденью,
заслышав вновь капризный менуэт,
в атласный гроб, покорная мгновенью,
ты клонишься неуловимой тенью,
и со стены взирает твой портрет.
Гремит гавот торжественно и чинно,
причудливо смеется менуэт,
и вот за силуэтом силуэт
скользит и тает в сумерках гостиной.
Здесь жизнь мертва, как гобелен
старинный,
здесь радости и здесь печали нет;
льет полусвет причудливый кинкет
на каждый жест изысканно-картинный.
Здесь царство лени, бронзы и
фарфора,
аквариум, где чутко спят стебли,
и лишь порой легко чуть дрогнет
штора,
зловещий шум заслышавши вдали, –
то первое предвестье урагана,
и рев толпы, и грохот барабана!