Я вспоминал года,
когда,
Как железные стрижи,
Пули, летя невпопад,
В колокола били набат.
Царь – выстрел вышли!
Мы – вышли.
А, Волга, не сдавай!
Дон, помогай!
Кама, Кама! <Где
твои орлы?>
Днепр, где твои чубы?
Это широкие кости,
Дворцов самочинные
гости,
Это ржаная рать
Шла умирать.
С бледными, злыми,
зелеными лицами,
Прежде добры и кротки,
Глухо прорвали плотину
и хлынули
Туда, где полки
Шашки железные наголо
вынули.
Улиц, царями жилых,
самозваные гости!
Улиц спокойных долгие
годы!
Это народ выпрямляется
в росте
С знаменем алой
свободы.
Брать плату оков с
кого?
И не обеднею
Чайковского,
Такой медовою, что
тают души,
А страшною чугунною
обедней
Ответил выстрел первый
и последний,
Чтоб на снегу валялись
туши.
Дворец безумными
глазами,
Дворец свинцовыми
устами
Похож на мертвеца,
Похож на
Грозного-отца,
Народ любимый целовал…
Тот хлынул прочь, за
валом вал.
Над Костромой,
Рязанью, Тулой,
Ширококостной и
сутулой,
Шарахал веник пуль
дворца.
Бежали, пальцами
закрывши лица,
И через них струилась
кровь.
Шумела в колокол
столица.
Но то, что было, будет
вновь!
Чугунных певчих без
имен –
Придворных пушек рты
открыты.
Это отец подымал свой
ремень
На тех, кто не сыты.
И, отступление
заметив,
Чугунных певчих
Шереметев
Махнул рукой, сказав
«довольно
Свинца для сволочи
подпольной».
С челюстью бледной,
дрожащей, угрюмой,
С остановившейся думой
Шагают по камням
знакомым:
«Первый блин комом».
Вот она, вот она, вот
она,
Охота на белых царей!
Нет. Веревкою серой
обмотана
Свобода висит на
Кремле.
1921, 1922