1
О, погреб памяти! Я в
нем
Давно уж не был. Я
многому сегодня разучился и разучен.
Согнем рост лет
И смугло двинемся с
огнем.
Медведь от свечи
бросится во след,
Собакой ляжет, скучен,
Тулуп оденет иночий,
Он тень от свечи иначе.
2
[Я и тень моя вдвоем]
Бросим взоры в водоем.
В ту таинственную жуть
Сладко взоры окунуть.
Вас ли оплакивать мне,
Руку держа на ремне.
Мне, кому шлем на стене
В воздухе душных гробов
Скован [на кузне] из
мхов.
Но на грусть мою
внезапную
Только черной свечкой
капну я.
Золотой и острый шлем
[Точно] луковица нем.
Встанет он, как знак
вопроса,
Над челом великоросса.
Полночный шорох
Стоит во взорах.
3
Спросить ли мне вас,
люди, чтó вы,
Думая, мня о бывалом?
А вместе со мною готовы
Идти по духовным
подвалам?
Орел, клювом бровь
возьми,
Лоб морщинами надми,
Рот усмешкою сожми!
С незнакомыми людьми
Я сошел на дно ступенек,
И Гапон – мой
современник.
Он друзьями был задушен,
Мертвым строкам не
послушен.
4
Тот священник, тело
скорчив,
Замолчал, быв
разговорчив.
Перья их без передышки
Записные чертят книжки.
И поспешно невпопад
Им дает чернила ад.
Резкий в прописи скачок,
У друзей ищи крючок!
В их глазах читай: быть
может,
Уж последний вечер прожит.
5
Итак, подвал… Отнюдь не
тот,
Где родич волка щерит
рот,
А внизу стоят передники,
Там и ты, и собеседники,
Где славу с грязного
крыльца
Взирают маски наглеца,
И где с предутренней
пощечиною
Прославлен сумрак
позолоченный.
6
Порой лицо весельем
пьяно,
И круль ворон грохочет
рьяно.
Я там бывал. Зачем,
зачем? – меня вы спросите.
Чтобы пробор вам
закивал,
Ему едва зрачки вы
скосите.
Была там часто в лицах
новость,
На взорах жила
нездоровость.
Навек расстаться с ней
обеты
Иль буду завтра здесь.
Приметы:
Кто хочет рано поседеть,
Да утра должен в ней
сидеть.
[А вот тот стол, сижу
там я
И славой потные друзья.]
7
Пронес бы Пушкин сам
глаз темных мглу,
Занявши в «Собаке»
подоконник,
Узрел бы он: седой
поклонник
Лежит ребенком на полу.
А над врагом, грозя уже
трехногим стулом,
С своей ухваткой
молодецкой,
Отец «Перуна»,
Городецкий
Дает леща щекам сутулым.
8
Воздушный обморок и ах,
Турчанки обморока шали,
Стучит кулак в
воротниках,
Соседи слабо не дышали.
А «будем как солнце», на
ножках качаясь,
Ушел, в королевстве
отчаясь,
И на лице его печать
О том, что здесь лучше б
молчать.
С своей бородой золотой
Он ставит точку с
запятой.
Тогда мы, ближнее любя,
Бросали ставку на себя.
Раскрыта дверь. Как
паровоз,
Дохнули полночь и мороз.
Глубокий двор. Уже тулуп
Звенит, громыхая ключом.
Там веселятся люди –
глуп,
Кому не все лишь
нипочем.
9
Итак, в подвале моей
души
Мой скудный светоч не
туши.
На дланях чьих итог
мозоль
Позднее скажет: ты
король.
В зеленой чарке королеву
Найдя, вернется он к напеву.
Но мы бывали там, зане
Красивы трупы на стене.
Одежд небесные цвета!
Не те лета, страна не
та!
Пусть воротники воздушны
и стоячи,
Помяты вожжами от клячи.
Не то цветок, не то
кистень
Бросал на все кудряво
тень.
10
Старея над головоломкой
Вопроса сложного порой,
Столкнетесь с чванной
незнакомкой,
Трусишка разум за горой.
Скрытый черных кружев
складкой
Водопад слетает гладкий.
И нежных ручек худоба.
Склоняя: я раба, раба,
Обвила кружевá скоба.
А воздух черный, теневой
Обвеян умной синевой
Иначе пустенькой беседы,
Не без притязаний на
победы.
11
Сей головастик сажи
белой
Метели узкой утюга,
Кичась, сидит, бросая
смело
Глаза на гордого врага,
Летит усталый к небу
вздох,
Кипит жемчужной змейкой
пена,
Сукна сверкает черный
мох,
Шипит багряное полено.
И битвой горлам
серебристым,
Покрытый слабою бумагой,
Шипит стакан, наполнен
истым
Безумьем песни. Пей,
отвага!
О, люди, люди, я вчера
Вернул волшебный скрип
пера.
12
Как много отдал я
приказов
Всегда без подписи моей,
Внимали им Нева и Áзов,
Но доброхотно без цепей.
Теперь даем приказ
вселенной
То делать ей, что та
захочет,
Я буду длить
обыкновенный
Сон, пусть мне жребий
ножик точит,
Пусть горло им уже
щекочет.
Так я <нрзб.>
откровенный.
13
Есть масти грубые
лжецов,
Для них ты то Олег и
Вещий,
То ты в толпе из тех
ецов,
Кто здесь не вхожи:
слишком вещи.
Журчит багровый уголек,
Он слезка солнечной
судьбы.
И по-немецки пел кулек:
Я есмь, я есмь, я был.
Из храма
Мы вынем р и вставим эль.
Для хлама
Нужный свиристель.
В его груди оставив
коготь,
Мы больше его не будем
трогать.
К нему не ведаю вражды,
Мне чувства темные
чужды.
14
Сюда нередко вхож и част
Пястецкий или просто
Пяст.
В его убогую суму
Бессмертье бросим и ему,
Хотя (Державина сюда!)
Река времен не терпит
льда.
Я в настроеньи
Святослава
Сюда вошел кудрями
желтый.
Сказал согнутый грузом
его нрава
Я самому себе: тяжел ты.
Число сословий я
умножил,
Назвав людей духовной
чернию;
И тем удобно потревожил
Досуг собрания вечерний.
А впрочем, впрочем
взятки прочь,
Я к милосердию охочь.
Здесь чепуху, там мелют
вздор,
Звенит прибор, блестит
пробор.
Да, видя плащ
простолюдина,
Не верят серому холсту,
Когда с угрозой
господина
Вершками мерит он
версту.
Его сияющие латы,
Порой блеснув через
прореху,
Сулят отпор надежный
смеху
И мщеньем требуют
отплаты.
Так просто он бесспорно
мой.
А утром, утром путь
домой.
15
Чернеет камень, покрытый
пухом,
Из камня сосны начеку.
И к молний звонкому
звонку
Ночной извозчик чуток
ухом.
В простынях льда
Пятно зеленое.
Мы навсегда
В тебя влюбленные.
И утро освещало медность
небес.
А в спутнице бедность –
не бес.
С суровоусой страны
входы
Изящновыйного моста,
И солнце в венке
непогоды
Сюда наклоняет уста.
Прекрасен избранный из
ста,
Он на могилу
свежевскопанную.
На книгу, пальцами
растрепанную,
Лицом усталым пусть походит,
В нем есть то, что нами
водит.
Зелен и кругол
Искусства храм.
Оскомин угол.
Живу я там.
16
Забыв вселенную, живем
мы,
Воюя с властью вещества,
Полны охальства и
истомы,
В могучих латах
озорства.
Утратил вожжи над собой
Я в этот год, забывши,
кто я.
Но поздно, поздно бить
отбой,
Пускай прикроют песни
Ноя.
Носатый бес отворит
двери,
И вас засыпет град
вопросов.
Отвечу я: по крайней
мере,
Я буду с ней обутым в
осень.
Устало я уж в кресло
сел,
А бес расспросом
беспокоил,
Права быть глупостью
присвоил
И тем порядком надоел.
Я со стены письма
Филонова
Смотрю, как конь
усталый, до конца.
И много муки в письме у
оного,
В глазах у конского
лица.
Свирепый конь белком
желтеет,
И мрак залитый им
густеет,
С нечеловеческою мукой
На полотне тяжелом,
грубом
Согбенный будущей наукой
Дает привет тяжелый
губам.
17
Листок немецкий проворно
тычет
Мне носатая. Проклятый
год!
Чугунный рок рожденных
кличет
Для этих сплетен и
невзгод.
Решетки окон. Златовеет
Живот чудовища
соседнего.
Мороз был умным, он
умеет
Бельмо соткать в глазу
последнего
Еще не мертвого окна
Узором снежным волокна.
Но что ж, довольно на
сегодня,
Был гроба сводом этот
сводня.
Пока, пока же помолчим,
Позднее в крышку
застучим.
Порой под низкой крышкой
гроба
Твердим упорно: о,
зазноба!
18
Из глыб мычания
Скуем кумиры.
В стенах молчания
Прорубим дыры.
Узнайте, дети, чей
призыв
И вечно юн, и вечно жив.
Я был березой, у которой
Порезом ранен был висок.
Сойдя своей походкой
скорой,
Ты принесла зимой
цветок.
19
Хвалебных слов ты
недостойна,
От глаз до ног ты вся
позор,
Но взята страстью ты
спокойна
И дышит зноем влажный
взор.
Пожимаешься ты телом,
И, крадучись точно
кошка,
Ты глядишь по оголтелым
Стенам, позже на окошко.
И я острее длинной
бритвы
Порежу тихие молитвы,
Скажу на слезы: это рок,
Чтоб был, как бритва, я
жесток.
Чету народов, как щенят,
В уме бросая в водоем,
Туда иду, куда клонят
Меня слова «тебя поем».
Для догадок:
На лесть я падок.
Породе русской вернуть
язык
Такой,
Чтоб соловьиный свист и
мык
Текли там полною рекой.
О, колос, падай! Падать
сладко.
Гафиза, жизни мудреца,
Здесь черноснежная
разгадка
С небрежной правдою
лица.
Высшеучебные парнишки
Ее зовут Мария Мнишка.
20
Сижу я, обувью ворча,
Часы приема у врача.
Там травоядная столовая
Для посетителей соловая.
Моих медведей берлога
близко
К подолу снежных
облаков.
Взлетел наверх; висит
записка:
«О, доро… мой… сию…
готов».
О, трепет пальцев,
беглый стук
И треск, как будто в
печке пламенный,
И лоск знакомых
[красных] рук,
И ступки стан
изящно-каменный.
Тростник иль мыслящая
печь,
И страсть ты тоже печка
только.
Она, чтоб ляхов гнев
навлечь,
Она немного тоже полька.
Я <между
подданных> устал, у повелителя сосну,
В повиновении лишь нега.
Так ищет верную сосну
В полете птица до
ночлега.
Струею рабской я плесну,
Чтоб был потоптан грязью
снег.
Но что ж! С чела моего
снята хмара
Тем долгим месяцем
угара.
Чуть-чуть свою утратил
совесть,
Зато есть чем заполнить
повесть.
Мыча, как слон, али
чирикая,
Здравствуй, здравствуй,
я великое.
Из руд возможного
упорной киркою
Я книгу прошлого запачкал,
чиркая,
Хотя здесь, может, дед
Платон
Нашел бы целым свой
закон.
Не поединком беспокоясь.
Своею шашкою кичась,
Заткнув и Пушкина за
пояс,
Вошел я к вам сюда
сейчас.
В тот месяц был сапог
дыряв,
И мне грозило
наводнение,
И я, надежду потеряв,
Шептал: дружок, не
озорничай,
На службе будь людских
приличий!
Я город опишу таким:
[он], как заноза,
Вошел в то место, где
Спиноза
Когда-то жил, как в
сумке двуутробки.
На бой! За мной,
созвучия! Не будьте робки!
Итак, подвала опишем
точно обстановку.
Воображенье, брось
винтовку!
У птиц умирающих,
Навеки пристреленных,
Взял в долг тот художник
суровые глаза,
От пыли щеткой мягкой
вытер,
И их повез с собою в
Питер.
Подруга, ступка,
стрекоза,
Лепешки мяты и сырок,
И чайник вместо
самовара,
Небрежных к утвари урок,
В углу пивных сосудов
пара.
Ту ночь провел я до
утра.
У этих двух, зачем – не
знаю,
Была беседа их пестра.
Валежник ищет так
костра.
Присохла в нем душа
сквозная.
Но между ищущих огня
Ищите, люди, и меня.
Звонок. Кивок. А, это
вы? Поклон рассерженный.
А, это вы? Привет
воздержанный.
Я был в немилости тогда,
Того достигнув без
труда.
И вот вошел отменно сух,
Я был тогда отважней
мух.
Священной жертвою полену
Придвинусь к теплому
колену.
Ты снова бросил на весы
Уж лысый меч своей
красы.
Идут толпой седые мысли.
И я застыл весь серый в
кресле.
Ответьте мне: зачем я
сер?
Бывал ли до меня пример.
Белели волосы, как лен,
Глаза же острые чернели.
Ужель перед зеркалом
трудно
Ресниц подчеркнуть
серебро?
Как в море горящее судно
Возникло прямое перо.
Вот образцы моих острот:
Я близоруких спелый рот.
Теперь на Каспии, тогда
же
Чужой невольник на
продаже.
Уста и мышцы расхвалив,
Стояли около друзья,
Как мать богатыря.
Порою с хохотом слюнявым
Из лести ткали мне
ковер.
Пока же личиком
смазливым
Звала езиня у озер.
И, как ночные мотыльки,
Просили некоторые
встречи,
Но крыльев смяты
лепестки!
И ясны прежние предтечи.
Да, в этот дом, высокий
и тяжелый,
Входил я часто
невеселый.
На копьях сил умри,
зима,
Была тех дней моя мечта.
Но все же я скажу без
шуток,
Зачем же истину
скрывать,
Одетый, трое целых
суток,
Я не покидывал кровать.
В бессильной злобе
только вскакивая,
Недели ревности
оплакивая.
А между тем, мертвец
зеленый
Стоял в углу
красноречиво.
Его родитель
воспаленный,
Узрев певца, изрек: и
пива.
Как умно шамкали враги,
Они жевали сапоги,
Его приятели-покойники
Взирали умно из холстов.
Как полотенце
рукомойника
Из кружев ободы перстов.
Весенний хлыст развесист
ивы.
Слеза? Серебряный пушок.
И встречи первые
бурливы,
Еще рассудок-пастушок.
Видали: хищная ворона
Порой несет в когтях
ягненка?
Вой пастуховский, бивень
звона.
А рядом бьется с клячей
конка.
Да на чумной растут
заразе
Молочно-сизые цветы,
Вбирая в хобот воли
грязи
По длани [рока я и ты].
Горячий жар слов
подкупал
Ее несвязанные речи.
Но мака я не узнавал
Сквозь лихорадку (ум
овечий).
А между тем, его зерном
Питался часто перед
сном.
Как в невод бились зерна
мака
В концы ручейные очей.
Она сотрудник гайдамака
И верит в силу «я»
лучей.
……………………………..
И сил могучих полна и
эта
Лысокурая моя.
Частушка ей сейчас пропета.
Тебе свою сальную шкуру
Тигрица-столица несет,
А ей белокурый понуро
В созвездиях место дает.
Неситесь песни о
скитальцах,
Стучите кости на узких
пальцах,
И громко ревите слова
моряков
Сквозь бурю, за волны до
тех облаков.
Перевернув зарницы выси
И отделившись легче
мыси,
Не знаю, мертв я иль
живой,
Сейчас поверю я, что вы
Прилипните к потолку
главой
Одной работой своей
воли.
Гребя веслом, везет
проказа
Ушкуй задумчивых
пьянчуг.
За денщикова бровью
глаза
Проходит дым, огонь и
юг.
И дым закутает нас
дымкой,
Как чайка синяя носясь,
А муж томительной
ужимкой
Посмотрит, веком вбок
косясь.
В какой серый мрачный
гроб
Замкнуты сизой клетки
здания.
А в песне море и озноб
И трепет ночью
мироздания,
И клекот белого орлана,
И чаек хохот или плач.
О, водопадный хрип
горлана!
Душа летела, как Кивач.
Славное море, священный
Байкал
Тот выход песни замыкал.
1914