К сеням, где ласточка
тихо щебечет,
Где учит балясин
училище с четами нечет,
Где в сумраке ум рук – Господ<ь>
кистей,
Смех: – ай! ай! –
лов наглых назойливых ос,
Нет их полету костей,
Злее людских плоскостей
Рвут облака золотые
У морей ученических
кос.
Жалобой палубы поднят
вопрос:
Кто прилетел,
тихокрылый?
Солнц
И кули с червонцами
звезд наменять
На окрик знакомый:
«Я не одета, Витюша, не
смотрите на меня!»
Ласточки две,
Как образ семьи в
красном куте,
Из соломы и глины
Вместо парчи
Свили лачугу:
Был взамен серебра
Этих ласточек брак.
Синие в синем муху за
мухой ловили,
Ко всему равнодушны – и
голосу Кути,
И рою серебряной пыли,
К тому, что вечером
гаснут лучи,
Ясная зайчиков алых
чума.
В зелени прежней –
кладбище света, темнеет пора.
Вечер. И соня махала
крылом, щебеча.
За садом, за улицей
говор на «ча»:
«Чи чадо сюда
прилетело?
Мало дитя!»
Пчелы телегу сплели!
Ласточки пели «цивить!»
Черный взор нежен и
смугол.
Синими крыльями красный
закутан был угол.
Пчелы тебя завели.
Будет пора и будет
велик
Голос: моря – переплыть
И зашатать морские полы
Красной Поляны
Лесным гопаком,
О ком
Речи несутся от края до
края,
Что брошено ими «уми»
Из «умирая».
И эта весть дальше и
больше
Пальцами Польши,
Черных и белых народов
Уносит лады
В голубые ряды
Народов, несущихся в
праздничном шуме,
Без проволóчек и
прóволочек.
С сотнями стонными
Проволок ящик
(С черной зеркальной
доской).
Кто чаровал
Нас, не читаемых в
грезах,
А настоящих,
Бросая за чарами чары
вал.
И старого крова очаг,
Где город – посмешище,
Свобода – седая
помещица,
Где птицам щебечется,
Бросил, как знамя,
Где руны: весна – Мы!
Узнайте во сне мир!
Поссорившись с буднями,
Без берега нив
Ржаницы с ржаницей
Увидеться с студнями,
Их носит залив,
Качает прилив,
Где море рабочее
вечером трудится –
Выбивает в камнях своё
– восемь часов!
Разбудится! Солнце
разбудится!
Заснуло, –
На то есть будильник
Семи голосов, веселого
грома,
Веселого хохота,
воздушного писка.
Ограда, – на то
есть
Напильник,
А ветер – доставит
записку.
На поиск! На поиск!
Пропавшего солнца.
Пропажа! Пропажа!
Пропавшего заживо.
В столбцах о краже
Оно такое:
Немного рыжее,
Немного ражее,
Теперь под стражею.
Веселое!
В солнцежорные дни
Мы не только читали,
Но и сами глотали
Блинами в сметане
И небесами другими,
Когда дни нарастали
На масляной.
Это не море, это не
блин,
Это же солнышко
Закатилось сквозь вас с
слюной.
Вы здесь просто море,
А не масляничный гость.
Точно во время морского
прибоя
Дальняя пена ваши усы.
Съел солнышко в масле и
сыт.
Солнце щиплет дни
И нагуливает жир,
Нужно жар его жрецом
жрать и жить,
Не худо, ежели около
кусочек белуги,
А ведь ловко едят его в
Костроме и Калуге.
Не смотри, что на небе
солнце величественно,
Нет, это же просто
поверье язычества.
Солнышко, радостей
папынька!
Где оно нынче?
У чорта заморского
запонка?
Чорт его спрятал в
петлицу?
Выловим! Выловим!
Выудим! Выудим!
Кто же, ловкач,
Дерзко выломит удочку?
И вот девушка-умница,
девушка-чудочко
Самой яркой звездой
земного погона
Блеснула, как удочка,
За солнцем
В погоню, в погоню,
Лесою блеснула.
И будут столетья
глазеть,
Потомков века,
На вас, как червяка.
Солнышко, удись!
Милое, удись!
Не будь ослух
Моляны
Красной Поляны.
И перелетели материк
Расеи вы
Вместе с Асеевым.
И два голубка
Дорогу вели крючку
рыбака.
А сам рыбак –
Страдания столица –
В знакомо синие оковы
Себя небрежно заковал,
Верней, другие
заковали,
И печень смуглую
клевали
Ему две важные орлицы
И долгими ночами
Летели дальше величаво.
А вдалеке просты, легки
Зовут мальчишки:
«Голяки!»
Ведь Синь и Голь
В веках дружáт
И о нашествии Синголов
Они прелестно ворожат,
И речи врезались в их
головы,
В стакане черепа
жужжат.
Здесь богатырь в
овчине,
Похож на творца Петербурга,
И милые дивчины,
И корни падучей,
летевшие зорко.
Придет пора,
И слухов конница
По мостовой ушей
несясь,
Копытом будет цокать:
Вы где-то там, в земле
Владивостока,
И жемчуг около занозы
Безумьем запылавшей
мысли,
Страдающей четко зари,
Двух раковин, небесной
и земной, –
Нитью выдуманных слез –
Вы там, где мощное
дыхание кита!
Теперь из шкуры пестро
золотой,
Где яблок золотых гора,
Лесного дикого кота
Вы выставили локоть.
Друзья! И мальчики!
Давайте этими
вселенными
Играть преступно в
альчики,
И парусами
вдохновенными
Мы тронем аль чеки.
Согласны? Стало, будет
кон,
Хотя б противился
закон.
И вот решения итог:
Несите бабки и биток.
Когда же смерти
баба-птица
Засунет мир в свой
кожаный мешок,
Какая вдумчивая чтица
Пред смыслом слов
отступится на шаг,
Прочтя нечаянные
строки?
Осенняя синь и вы в
Владивостоке,
Где конь ночей отроги
гор,
Седой, взамен травы ест
И наклонился низко
мордой.
И в звездном блеске
шумов очередь,
Ваш катится обратный
выезд,
Чтобы Москву
овладивосточить.
И жемчуг северной Печоры
Таили ясных глаз озера,
Снежной жемчужины –
северный жемчуг.
И выстрелом слов сквозь
кольчугу молчания
Мелькали великие реки,
И бегали пальцы дороги
– стучания
По черным и белым
дощечкам ночей.
Вот Лена с глазами
расстрела
Шарахалась волнами лени
В утесы суровых камней.
Утопленник плавал по
ней
С опухшим и мертвым
лицом.
А там, кольчугой пен
дыша,
Сверкали волны Иртыша,
И воин в северной броне
Вставал из волн,
ракушек полн,
Давал письмо для
северной Онеги.
Широкие очи рогоз,
Коляска из синих
стрекоз
Была вам в поездке
Сибирью сколоченный воз.
И шумов далекого моря
обоз,
Ударов о камни
задумчивых волн,
Тянулся за вами, как
скарб.
Россия была уж близка.
И честь отдавал вам
сибирский мороз.
Хотели вы не
расплескать
Свидания морей беседы
говорливой
Серебряные капли,
Нечаянные речи
В ладонях донести,
Росой летя на крыльях
цапли,
Ту синеву залива, что
Проволокой путей далече
Искала слуха шуму бурь
И взвизгов ласточек
полету,
И судей отыскать для
вкуса ласточек гнезда морского,
И в ухо всей страны
Валдая,
Где вечером Москва
горит сережкой,
Шепнуть проделки
самурая,
Что море куксило,
страдая,
Что в море плавают
япошки;
И подковав на синие
подковы,
Для дикой скачки
Страну дороги
Ермаковой,
Чтоб вывезть прошлое на
тачке.
И сруб бревенчатый
Сибири
В ладу с былиною
широкой
Дива стоокого
Вас провожал
Нетряскою коляской
Из сонма множества
синих стрекоз.
Шатер небес навесом был
ночлега,
В широкой радуге
морозных жал
Из синих мух, чьи
крылья сверк морей,
Везла вас колымага,
Воздушная телега
Олега! Олега!
Любимца веков!
Чтоб разом
Был освещен неясный
разум,
И топот победы Сибири
синих подков,
И дерзкая другов
ватага.
Умеем написать слова
любые
На кладбище сосновой
древесины.
Я верю, многие не
струсят
Вдруг написать
чернилами чернил
Русалку, божество,
И весь народ, гонимый
стражей книг,
Перчаткой белой
околоточных.
А вы чернилами вернил:
– Верни! Верни! –
На полотне обычных
будней
Умеете коряво начертать
Хотя бы «божество»,
В неловком вымолве
увидеть каменную бабу
Страны умов,
Во взгляде – степь
Донских холмов?
Не в тризне
Сосен и лесов,
Не на потомстве
лесопилен
И не на кладбище
сосновом бора,
А в жизни, жизни,
На радуге веселья
взора,
На волнах милых голосов
Скоро, споро
Корявый почерк
Начертать
И, крикнув: «Ни
черта!», –
В глаза взглянуть
городового,
Свисток в ушах, ведь
пишется живое слово,
А с этим ссорится закон
И пятит свой суровый
глаз в бока!
Начертана событий
азбука –
Живые люди вместо
белого листа,
Ночлег поцелуев ресница
Вместо широкого поля
страницы
Для подписи дикой.
Давайте из знакомых
Устраивать зверинцы
Задумчивых божеств,
Чтобы решеткой дела
Рассыпав на соломах,
Заснувшие в истомах
С стеклянным волосом
тела,
Где «да» и «нет» играло
в дурачки,
Где тупость спряталась
в очки,
Чтоб в наших дней
задумчивой рогоже
Сидели закутанные
некто,
Для неба негожи,
На небо немного похожи,
И граждане речи
Стали граждане жизни.
Не в этом ли, о песнь,
бег твой?
Как та дуброва
оживлена,
Сама собой удивлена,
Сама собой восхищена,
Когда в ней плещется
русалка!
И в тусклом звездном
ситце,
Усталая носиться,
Так оживляет храмы
галка!
Бывало я, угрюмый и
злорадный,
Плескал, подкравшись в
корнях ольхи,
На книгу тела имя
Ольги.
Речной волны писал
глаголы я,
Она смеялась, неповадны
Ей лица сумрачной
тоски,
И мыла в волнах тело
голое.
Но лишь придет да-единица,
Исчезнет надпись
меловой доски
И, как чума, след
мокрой губки
Уносит всё мое «хочу»
на душугубке,
И ропот быстрых вод
В поспешных волнах
проворных строк,
Неясной мудрости урок,
Ведь не затем ли,
Чтобы погоду в
солнечный день обожествить
В книге полдня, сейчас
Ласточка пела «цивить!»
В избе бревенчатой
событий
Порой прорублено окно –
Стеклянных дел
Задумчивое но.
Бревенчатому срубу
Прозрачнее окна
Его прозрачные глаза
На тайный ход событий
Позволят посмотреть.
Когда сошлись Глаголь и Рцы
И мир качался на
глаголе
Повешенной Перовской
Тугими петлями войны,
Как маятник вороньих
стай –
Однообразная верста!
Столетий падали дворцы,
Одни осталися Асеевы,
Вы, Эр, покинули Расею вы,
И из России Эр ушло,
Как из набора лишний
слог,
Как бурей вырвано
весло…
И эта скобок тетива
Раскрытою задачей
От вывесок пив и пивца
Звала в Владивосток
Очей Очимира певца.
Охотники удачи!
Друзья, исчислите,
Какое Мыслете,
Обещанное Эм,
Размолов, как жернов,
время
В муку для хлеба,
Его буханку принесут
Мешочником упорным?
Но рушатся первые цепи,
И люди сразились и
крепи
Сурового Како!
Как? Как? Как?
Так много их:
Ка…Ка…Ка…
Идут, как новое
двуногое,
Колчак, Корнилов и
Каледин.
Берет могильный заступ
беден,
Ему могилу быстро роет:
«Нас двое, смерть
придет, утроит».
Шагает Ка,
Из бревен наскоро
Сколоченное,
То пушечной челюстью
ляская,
Волком в осаде,
Ступает широкой ногою
слона
На скирды людей
обмолоченные,
Свайной походкой
по-своему
Шагает, шугая,
шатается.
От живой шелухи,
Поле было ступою.
Друзья моей дружины!
Вы любите белым
медведям
Бросать комок тугой
пружины:
Дрот,
Растаявши в желудке,
Упругою стрелой,
Как старый клич
«долой»,
Проткнет его живот –
И «вззы» кричать
победе,
Охотником по следу
Сегодня медведей, а
завтра ярых людведей.
Людведи или хуже
медведей?
Охоты нашей недостойны?
И свиста меткого кремневых
стрел
(Людведей и Синголов
войны)?
С людведем на снегу
барахтаясь,
Обычной жизни страх
таись!
Вперед! Вперед! Ватага!
Вперед! Вперед!
Синголы!
Маячит час итога!
Порока и святого
Година встала
Ужасной незнакомкою,
Задачу с уравненьем
комкая,
Чего не следует понять
иначе.
Ошибок страшный лист у
ней,
В нем только грубые
ошибки
И ни одной улыбки.
Те строки не вели к
концу
Желанной истины:
Знак равенства в
знакомом уравненьи
Пропущен здесь,
поставлен там.
И дулом самоубийцы
железная задача
Вдруг повернулася к
виску.
Но Красной Поляны
Был забытым лоскут?
И черепа костью
жеманною
Година мотала навстречу
желанному.
Случалось вам лежать в
печи
Дровами
Для непришедших
поколений?
Случалось так, чтоб
ушлые и непришедшие века
Были листом для
червяка?
Видали вы орлят,
Которым черви съели
Их жилы в крыльях, их
белый снежный пух?
Их неуклюжие прыжки
взамен полета?
Самые страшные вещи!
Остальное – лопух!
Телят у горла месяц
вещий?
Но не пришло к концу
Желанной истины в
старинном смысле уравненье,
Поклонникам «ура», быть
может, не к лицу.
Прошел гостей суровый
цуг,
Друзей могилы.
Карогого солнца лучи!
Сколько их? Восьмеро?
Плывут в своей железной
вере?
Против теченья страшный
ход.
Вы очарованы в железный
круг –
Метать чугунную икру.
Ход до смерти – суровый
нерест
Упорных смерти женихов,
Войны упорных осетров,
Прибою поперек ветров.
То впереди толпы пехот
–
Колчак, Корнилов и
Каледин.
В волнах чугунного
Амура,
Осоками столетий
шевеля,
Вас вывел к выстрелам
обеден,
Столетьем улыбаясь,
Дуров.
Когда блистали шашки
неловки и ловки,
Богов суровых руки
играли тихо в шашки,
Играли в поддавки.
Шатаясь бревнами из
звука,
Шагала азбука войны.
На них, бывало, я
Сидел беспечным
воробьем
И песни прежние
чирикал,
Хоть смерти маятники
тикали.
Вы гости сумрачных
могил,
Вы говор струн на Ка,
Какому голоду оков,
Какому высушенному
озеру
Были в неудачной игре
козыри?
Зачем вы цугом шли в
могилу?
Как крышка кипятка,
Как строгий пулемет,
Стучала вслед гробов
доска,
Где птицей мозг летел
на туловище слепой свободы.
Прошли в стране,
Как некогда Рутил,
Вы гости сумрачных
могил!
И ровный мерный стук –
удары в пальцы кукол.
То смерть кукушкою
кукукала,
Перо рябое обнаружив,
За сосны спрятавшись
событий,
В имёнах сумрачных
вождей.
Кук! Ку-кук!
Об этом прежде знал
Гнедов.
Пророча, сколько жить
годов,
Пророча, сколько лет
осталось,
Кукушка азбуки в хвое
имен закрыта,
Она печально куковала.
Душе имен доступна
жалость
Поры младенческой
судьбы народов кукол
Мы в их телах не
замечали.
Могилы край доскою
стукал.
А иногда, сменяя Ка,
насмешливо лилося «Люли»
Через окопы и за пули.
Там жили колословы,
Теперь оковоловы.
Коса войны, чумы, меча
ли
Косила колос сел,
И все же мы не замечали
Другие синие оковы,
Такие радостные всем.
Вы из земли хотели Ка,
Из грязи, из песка и
глины,
Скрепить устои и законы,
Чтоб снова жили
властелины.
А эта синяя доска,
А эти синие оковы
Грозили карою тому,
Кто не прочтет их
звездных рун.
Она небесная глаголица,
Она судебников письмо,
Она законов синих свод,
И сладко думается и
сладко волится
Тому, их клинопись
прочесть кто смог.
Холмы, равнины, степи!
Вам нужны голубые цепи?
Вам нужны синие оковы?
Они – в небесной
вышине!
Умей читать их
клинопись
В высоких небесах.
Пророк, бродяга,
свинопас!
Калмык, татарин и
русак!
Все это очень, очень
скучно,
Все это глухо и не звучно.
Но здесь других
столетий трубка,
И государств несется
дым.
И первая конная рубка
Юных (гм! гм!) с седым.
Какая-то колода, быть
может человечества,
Искала Ка, боялась Гэ!
И кол, вонзенный в
голь,
Грозил побегам первых
воль,
Немилых кололобым.
Но он висел, небесный
кол,
Его никто не увидал,
И каждый отдавался
злобам.
А между тем миры
вращались
Кругом возвышенного Ка.
И эта звездная доска –
Синий злодей –
Гласила с отвагою
светской:
Мы – в детской
Рода людей.
Я кое-как проковыляю
Пору пустынную,
Пока не соберутся люди
и светила
В общую гостиную.
О Синяя! В небе, на
котором
Три в семнадцатой
степени звезд,
Где-то я был там
полезным болтом.
Ваши семнадцать лет
какою звездочкой сверкали?
Воздушные висели
трусики,
Весной земные хуже
лица,
Огонь зеленый – ползет
жужелица,
Зеленые поднявши усики,
Зеленой смертью старых
кружев
Сквозняк к могилам
обнаружив.
В зеленой зелени кроты
Ходы точили сквозь
листы.
«Проворнее, кацап!
Отверженный, лови!».
Кап, кап! кап! –
Падали вишни в кувшин,
Алые слезы садов.
Глаза, как два скворца
в скворешнице,
На ветке деревянной
верещали.
Она в одежде белой
грешницы,
Скрывая тело окаянное,
Стоит в рубашке
покаянной.
Она стоит живая
мученица,
Где только ползала
гусеница,
Веревкой грубой опоясав
Как снег холодную
сорочку,
Где ветки молят
Солнечного Спаса,
Его прекрасные глаза,
Чернил зимы не ставить
точку,
Суровой нищенки покров.
А ласточка крикнет
«цивить»!
И мчится, и мчится
веселью учиться!
Стояла надписью Саяна
В хребтах воздушной
синевы,
Лилось из кос начало
пьяное,
Земной, веселый,
грешный хмель.
Над нею луч порой
сверкал,
И свет божественный
сиял,
И кто-то крылья
отрубал.
Сегодня в рот вспорхнет
вареник,
В веселый рот людей, и
вот –
Вишневых полно блюдо
денег,
Мушиный радуется сход,
Отметив скачкой час
свобод.
Белее снега и мила,
Она воздушней слова
«панны»,
Она милей, белей
сметаны.
Блестя червонцами
менял,
Летали косы, как ужи
Среди взволнованных
озер,
Где воздух дик и пышен.
«Раб! иди и доложи,
Что госпожа набрала
вишен.
И позови сюда ковер».
Какой чахотки сельской
грезы
Прошли сквозь очи, как
стрела,
Когда, соседкою ствола,
Рукою темною рвала
С воздушных глаз
малиновые слезы?
Я верю: разум мировой
Земного много шире
мозга
И через невод человека
и камней
Единою течет рекой,
Единою проходит Волгой.
И самые хитрые мысли ученых
голов,
Граждане мозга полов и
столов, –
Их разум оболган.
Быть может, то был
общий заговор
И дерева и тела.
Отвага глаза, ватага
вер
И рядом вишневая розга,
Терновник для образа
несшая смело.
Но честно я отмечу:
была ты хороша.
Быть может, в эти полчаса
Во мне и <в ней>
вселенская душа
Искала, отдыхая,
шалаша.
И возле ног могучих,
бóсых
Устало свой склонила
посох.
Искала отдыха, у темени
Ручей бежал земного
времени.
В наборе вишен и
листвы,
В полях воздушной
синевы,
Где ветер сбросил
пояса,
Глаза дрожали – черная
роса.
Зеленый плеск и
переплеск –
И в синий блеск весь
мир исчез.
Весна 1922