Зачем виденью моему
Я дал кладбищенское
слово?
Апчхи! Могил усопших
«мму»
Свирель взять именем
готова.
Ах, Глеб Убийцын или Трупов
–
Не все ль равно? где
краски скупы,
Не нужно девам и чело,
Уст полумертвое село.
Так цветик, вынут из
стакана,
Теряет свежесть нежных
жил,
Лицо роняет ниже стана.
Но он в воде, и он ожил.
Олегу Трупу были девы –
Вод нежносвистные
напевы.
Ведь взор обгонит шаг
усталых,
Ведь взор метельней
скакуна.
Так разум, даже пеплом
малых, –
Скакун столетий табуна.
Вы жили в Пушкине и с
ним
Труп Гончаровой был
любим.
Тобой, певцом
Бахчисарая,
Та бриль – зеленая,
сырая –
Рукой небрежною одета
Над бровью Трупова Олега
С упрямой бровию обета.
Что жизнь у смертного
ночлега?
Промолвит: «Он был
некто». Так
Теперь я вижу – свой
пятак…
Конечно, чтец! бре-гись!
мой нож!
На вас, на нас, на общий
люд
Отменно не был он похож:
Где вы нежны – Олег был
лют,
Где вы тростник – там
князем бурь
Бросал всему устало:
дурь!
Где вы лишь блещущий
сапог –
Он одуванчиков венок.
И в отраженьи на секире
Себя постигнув в взоре
жен,
Он покорял ресниц
Сибири,
По Ленам ласки унесен.
Надменный хлыст сверкнет
китам:
Их, серых, три, он с
ними там.
«Меня вези в страну
тамтам!»
Как голубь, если
налетается,
Вдруг упадает в синий
таз,
Я верю, Пушкина
скитается
Его душа в чудесный час.
И вдруг, упав на эти
строки,
Виёт над пропастью
намеки.
Платком столетия пестра
Поет – моей душе сестра.
Но я почти что чту
мечту,
Когда та пахнет кровью
снега.
(Сейчас орлицей на лету
Схвачу я озеро Онега).
Безумный год. Безумий
четки
В год трупа снимет с
тени тень.
То скучный вечер умной
тетки,
То спора Разинский
кистень!
Живые уж не веселили,
Мне трупы равенство сулили
[Но вековою бездной
злят].
Болеет жемчуг. И ты, о
зеркало, болей
За образ черных соболей.
Опять наготы наготове
Твои набатовы зрачки.
Вода журчит. Итог
Любовей –
[Всегда готовые] крючки.
Так в даче дикой в время
оно
Друзья снимали труп
Гапона.
А снег летел. Стучались
враны.
Их книгами смерть
предуказана.
Священник стриженый и
странный
Крутился
сумрачно-взлохмаченный.
Свои вечерние зрачки
закрыв суровою ладонью,
Зима прильнула к
подоконью.
Народа волны, гул и гам.
Снежинок царство льнет к
ногам.
Под руководством
деловерца
Угрюмые, злые и хор о
хор
Из глоток заводов, чье
умерло сердце,
Хлынули люди с копьями
зорь.
И снег мгновенно
покраснел
И клювом ворона чернел.
Где самоубийца раз висел
И облупился потолок,
Я в кресло дружеское
сел.
В чем он ходил? Перчатки,
котелок…
И уж испуганной орлицей
Хлопочет Пронин над
теплицей.
Я вспомнил, что было
вчера:
<нрзб> обои,
<нрзб> веера.
Я обманулся у Невы,
Доверив все
двадцати-трехлетью.
Очей неверной синевы
Коварен зов за черной
сетью.
(Сейчас вы та же, та же,
та же
Отчасти и немного даже).
Вот юноша. Он еще не
стар.
Он немного седой.
Он знает, что мыслей и
жизни пожар
Война заливает свинцовой
водой.
Многим их 20, закрытых
щитом,
[Вождям] дадут раньше и
отымут потом.
В своей зеленой гладкой
коже
В чужой руке покорный
ножик.
И этот вечер золотой –
Он так изыскан и изящен,
Что только серной
кислотой
Лечить возьмется раны
наши.
Крыла ударом серым лечит
Внезапной смерти белый
кречет.
Глаза холодно-ледяные
Так часто в дружеской
молве.
Они нужны решать иные
Беспутно томной голове.
Хотите, дам вам мировую
славу…
А, так! Вы не смеетесь
по какому праву?
О дне крутом и дней
былого в <мороте>
Зачем вы целый час так
тараторите?
Я улыбнулся, я молчал.
И вежливо
холодно-ледяными
Глазами друг мой отвечал
И прошептал чужое имя.
Окурка погасил он
уголек,
Не посмотрев условленный
упрек.
Как белые льны и как
снежные глины,
Волóс упадал за уступом
уступ.
Концы ресниц чудесно
длинны,
А рот чаровательно глуп.
Две точки зрачков в
серединах колец,
Глаза эти каменные – их
высек резец.
День белого взмаха
ресницами, –
Девичество смерти
скитается, снится нам.
Другим народом, другою
кровью
Пьянятся нищие любовью.
К чужого моря люда устью
Летят, весло направив
грустью.
Изящный вечер. Пел Эн-ин
С восточной сладостью
напева.
И вот уж – легок на
помин –
Пришел 13-й, и цева
В устах незримого звенит
Беседы скорой.
Журчали речи водопадом
И, поздравляя с новым
гадом,
Мы, созерцаемые тьмами
Старинной жаловались
Маме.
Бросали холод веера.
И умер говор. Что, пора?
Глеб Трупов властно пил
зрачки
И думал: есть звук
мировой.
Дорогу, дорогу, идут
дурачки,
То смерть приближалась с
толпой моровой.
Глеб Трупов не был уж
красив,
В нем лишь орлиный взмах
бровей.
Свои глаза, как бес
скосив,
Волком он вырос у
дверей.
Морозный день. Бросает
синий дым плита
На улицах Казани.
Тогда про пляску живота
Он слышал много
указаний.
Все курят дым, и лишь
клянется кто-то,
Что все еще черны
тенёта.
И черный дым на черном
теле.
Ай-ай! где-где? цветы
слетели.
Но как описывал
<Рагозин>,
<Волнений дым>
прозрачен и морозен.
Вы хохот помните его,
Что окна сумрачно
гудели.
И после шепот: «ничего».
И просьба, чтобы не
галдели.
Кривляясь той, что
выросла на рынке,
Себя закрыв в цветочный
сноп,
Зеленым золотом кувшинок
Обвил хохочущий свой
лоб.
Как пережиток
крепостничества,
Зеленых ив качнет
девичество.
Он долго, долго хохотал,
Как будто Пушкина читал.
Красавиц смуглые колечки
Ужели ты припоминал,
Когда в проворных волнах
речки
Он тело зверское купал.
Собрание плетей,
тройчатки,
Бичи, хлысты, орудия
Батыя.
Я кто? десятая,
семнадцатая? Перчатки
Сняв, дала увидеть
кольца золотые.
Любимая, приставом
строгой молвы,
Она: то – милый, то – на
«вы».
Волшебно-тонкой сладка
боль,
Я взял из кожи мягкий
хлыст
По уговору многих воль
И им взмахнул короткий
свист.
Мыслитель толстый и
опухший, как мертвец
Смотрел с стены.
Какой-то живописец
Так написал его, что сам
игры отец
Его велел как друга
высечь.
И смелый замысел стать
тем,
О ком задумались века,
Чей образ сквозь
столетий тень
Чертила важная рука,
Расположением чернил
Кто судьбы ваши изменил
Нечеловеческой игрой,
Кто исказил гробов
покой,
Кому сей мир – зеленый
стол,
Кому давно не милы
страсти,
Кому знаком восставший
вол,
А звезды – радостные
масти.
<1915-1916>