Полужелезная изба,
Деревьев тонкая резьба.
О, белый ветер умных
почек!
Он плещется в окно.
И люди старше нас
Здесь чтили память
Гаршина.
Ему, писателю, дано
Попасть к тебе, безумью
барщина!
Душою по лавинам
Безумных гор рассыпать крылья
И гибнуть пленником
насилья.
Души приказ был
половинам:
Одной носиться по
Балканам,
Другой сразиться с
черным великаном,
Поймавшим аленький
цветочек,
И сквозь железный
переплет
Стремиться в лестницы
пролет.
Русалка черных пропастей
Тучу царапающего дома,
С четою черных дыр, с
охапкою костей,
Кому ты не знакома?
Похожий на зарю цветок,
И он – мучения венок!
Кругом безумного лица
Огонь страдания кольца.
С тех пор ручная молния
вонзила
В покои свой прозрачный
хлев,
Прозрачный и высокий,
Свершилась прадедов
мечта:
Судьба людская покорила
Породу новую скота.
Хрипит русалкой голос
дев,
Пророка сердце – их
потеха.
Понять их сердце не
успев,
Они узор вражды доспеха.
Опять! Опять! Все то же,
то же:
Род человеческий –
прохожий
Все той же сумрачной
долины,
Где полог звезд надменно
синий.
Лишь туч суровая семья
Бег неприютный осеняет,
Шатром верховное тая,
И ветер тени удлиняет.
Все неуютно, все уныло
И все, что есть, то
было, было!
И к каждому виску народа
Приставлено по дулу.
И оба дали по посулу,
Что переменится природа
Страны заката и восхода.
– Милостивый
государь, позвольте закурить!
Ключи! ключи стучат!
Нужно отворить.
– Давай, давай,
будемте смолить.
– Есть спички? Ни
черта!
– Милостивый
государь, я пробыл в чреве у кита
Три ночи и три дня,
После французы, немцы и
американцы спасли меня
У Южной Африки зимой.
И Гинденбург – племянник
мой!
Дедушка-леший воду
проносит
Славянским хитрым
простецом.
И думец-меньшевик неясно
просит
(Он бел и бледен, без
кровинки):
«Как брату! Дайте хлеб
как брату…»
– Можно
войти? – рычит медвежий голос, –
Я голоден!
Славяне, скифы и
германцы
Жили селами…
Я голоден…
Уйдите, оборванцы!
Ну, буду убирать
светелку. –
Безумный беглыми руками
играет Ребикова «Елку».
– Ну что же,
новости какие?
– Пал Харьков,
скоро Киев. –
Блестят имена Кесслера и
Саблина.
Старо-Московская
ограблена.
Богач летит, вскочив в
коляску,
И по пятам несется труд
В своей победе удалой.
Но пленных не берут.
Пять тысяч за перевязку,
А после голову долой.
В снегу на большаке
Лежат борцы дровами,
ненужными поленами,
До потолка лежат убитые,
как доски,
В покоях прежнего
училища.
Где сумасшедший дом?
В стенах или за стенами?
Москвы суровый клич:
«За черным золотом на
Дон!»
– Ну что ж, Москву
покажут на Дону!
Прорубим на Кубань окно!
– А мы махнем к
Махно
И, притаившись по лесам,
Подымем ближе к небесам
Слуг белого цветка:
Блеснут погоны золотые!
Батьки Махно сыны лихие
Костры раскинут удалые,
И мерным звуком винтарей
Разят поклонников царей
(Где раньше погибал
«Спартак»),
«Нет сдачи» – пулей
рокоча.
А после кровный уносил
рысак
На Дон далекий богача.
В объятьях пушечного
шума,
Где с мертвым бешенством
у рта
Навеки лег на боковую
Послушник вековому вечу
С суровой раною на лбу,
–
Ведут тяжелую пальбу.
И вот удачу боевую
Коней доверив табуну,
Промчалась алая Кубань
Волной воинственной
мазурки,
Как мотыльки, трепещут
бурки.
Сабурка – мы? Иль вы в
Сабурке?
Ужели прав ваш сон
кровавый,
Где поколения пропали,
Как вишни белые в цвету?
И мы, безумные, припали
Лицом к темничному
стеклу…
– На Дон! На Дон!
И дико захохочет он:
«Железяку на пузяку!
Стройся!»
А надзиратель крикнет:
«успокойся!»
Быть посему и бить по
всему!
Страна Олелька и
Украйна!
Где звезд небесных
детвора!
В полях головки
белокурые,
У сельской хаты те же
белые цветы.
Но бьются лени и труды.
И носят храбрых кони
куцые,
И над могильницей Байды
Стоят сыны Конфуция.
И сквозь курган к
умершим некогда отцам
Доносится: «Мир –
хижинам, война – дворцам!»
Плитой могильною Серка
Смотрел в окно холодный
день.
Шатром конины
Голодных псов сокрыла
туша.
Давно ли вишня, хмель и
груша
Богинями весны цвели на
Украине!
Ночей заплаканные очи
Стоят над Байдиной
могилой,
И кто-то скачет что есть
мочи
В долину красного
цветка.
Земного шара Рада
Витает над страной,
Где дикий половчин
Громил стрелою пахаря
И жалось к дереву овечье
стадо.
Как вопль смерти громок!
Нагое тело без овчин
Лежит – не надо знахаря.
И так же лег его
потомок.
Пред смертью, что ему
звучали:
Опришков голоса с
Карпат?
Московский к бедноте
набат?
Теперь засни и стань
цветами…
1919